— Я ни в чем не сознаюсь, — произнес мрачно и угрожающе вольноотпущенник, — потому что я не боюсь смерти.

— Не побоишься даже распятия на кресте?

— Даже распятия… потому что знаю, как освободиться от этого.

— А как? — спросил, будто бы удивившись, Рутилий.

— Убью такого доносчика, как ты! — воскликнул разъяренный Лафрений, вытащив короткую, но увесистую железную палицу, спрятанную под чепраком лошади; он пришпорил своего коня и бросился на Рутилия; тот громко расхохотался и крикнул:

— Остановись, брат!.. Верность и…

Лафрений левой рукой остановил лошадь, а правую, которой он сжимал палицу, поднял вверх и удивленно произнес:

— О!..

— …и?.. — спросил Рутилий, ожидая в ответ от Лафрения вторую часть пароля.

— …и победа! — пробормотал тот, еще не вполне пришедший в себя от изумления.

Тогда Рутилий протянул ему руку и три раза нажал Указательным пальцем на ладонь левой руки отпущенника и этим окончательно успокоил его. Сам он теперь был уверен в своем собеседнике и спутнике, не колеблясь признав в нем товарища, также состоявшего в Союзе угнетенных.

Стемнело. Всадники обнялись и поехали рядом, рассказывая друг другу о своих невзгодах.

— Ты действительно можешь удивляться, как это я, свободнорожденный, продался ланисте в гладиаторы. Знай же, я родился и вырос в богатстве; как только я надел претексту, я тотчас же погряз в кутежах и расточительстве. А тем временем мой отец проиграл в кости почти все свое состояние. Мне было двадцать два года, когда он умер; долги полностью поглотили все, что он оставил; моя мать и я впали в крайнюю нищету. Меня нужда не испугала, я был молод, силен, храбр и отважен, но моя бедная мать… Я собрал двенадцать или пятнадцать тысяч сестерций — все, что осталось от нашего прежнего благосостояния, присоединил сюда то, что выручил, продав себя ланисте, и таким образом обеспечил мою бедную родительницу до глубокой старости… Только во имя этого я продал свою свободу, которую теперь, через восемь лет, испытав бесчисленные страдания и опасности, теперь, когда умерла моя мать, получил возможность обрести снова.

Рутилий закончил свой рассказ дрожащим голосом, несколько слезинок скатилось по щекам, побледневшим от волнения.

Мрак сгущался; братья поднимались в это время по крутой дороге, по обе стороны которой тянулся лес; широкие рвы отделяли его от дороги.

Оба всадника продолжали молча ехать еще с четверть часа по этой дороге, как вдруг лошадь Лафрения Империозы, то ли испугавшись тени от дерева, отбрасываемой на дорогу светом восходящей луны, то ли по какой-то другой неизвестной причине, вздыбилась, сделала два-три безумных прыжка и свалилась в ров, тянувшийся вдоль обочины по левой стороне дороги, ведшей от Бутунта в Канузий.

Услышав крики Лафрения, звавшего на помощь, Рутилий сразу остановил своего коня, спешился, привязал его за повод к кустарнику и, бросившись в ров, поспешил на помощь другу.

Но не успел он сообразить, что произошло, как вдруг почувствовал сильнейший удар в спину. От этого удара Рутилий свалился, и в то время, как он пытался понять, что происходит, получил второй удар в плечо.

Рутилий понял, что попал в ловушку, расставленную ловко и хитро; он выхватил из-под туники кинжал, но в это время Лафрений молча нанес ему третий удар по голове. Рутилию удалось приподняться, и он с криком бросился на своего убийцу, поражая его в грудь.

— Презренный, мерзкий предатель!.. Ты не посмел открыто напасть на меня!

Но тут Рутилий понял, что у убийцы под туникой был панцирь.

Произошла короткая отчаянная схватка между раненым и почти умирающим Рутилием и Лафрением, сильным и невредимым, который, казалось, растерялся, пораженный мужеством и душевным благородством своего противника. Слышны были только стоны, ругательства, глухие проклятия.

Вскоре послышался шум падающего безжизненного тела и слабый голос Рутилия, воскликнувшего:

— О, подлое предательство!..

Потом все затихло.

Лафрений наклонился над упавшим и прислушался, желая убедиться в том, что тот больше не дышит. Затем он поднялся и, вскарабкавшись на дорогу, стал что-то шептать, направляясь к лошади Рутилия.

— Клянусь Геркулесом, — вдруг воскликнул убийца, почувствовав, что теряет сознание, — я вижу… Что же это со мной?..

И он зашатался.

— Мне больно, вот здесь… — простонал он слабеющим голосом и поднес правую руку к шее, но тотчас отнял ее. Рука была в крови.

— О, клянусь богами!.. Он… поразил меня… как раз сюда… в единственное… незащищенное место.

Он зашатался и рухнул в лужу крови, которая била ключом из сонной артерии.

Здесь, на этой пустынной дороге, среди ночной тишины, тщетно пытаясь приподняться и призывая на помощь, человек, назвавшийся Лафрением Империозой, а в действительности низкое орудие мести Эвтибиды, в жестоких муках ужасной агонии умер в нескольких шагах от того рва, в котором лежал труп бедного Рутилия, погибшего от руки убийцы, нанесшего ему восемь ран.

Глава семнадцатая

АРТОРИКС — СТРАНСТВУЮЩИЙ ФОКУСНИК

Четырнадцатый день перед январскими календами 682 года со времени основания Рима (19 декабря 681 года) был днем шумного веселья и празднества у потомков Квирина; веселые, ликующие толпы людей двигались по дорогам, заполняли Форум, храмы, базилики, главные улицы, винные лавки, таверны, харчевни и кабаки, предавались самому безудержному, бесшабашному разгулу.

В этот день начинались сатурналии, которые длились три дня. То был праздник в честь бога Сатурна, и по древнему обычаю, восходившему, по мнению одних, ко временам Януса, царя аборигенов, то есть существовавшему задолго до основания Рима, а по мнению других, ко временам пеласгов, спутников Геркулеса, или же, как думали иные, ко временам царя Туллия Гостилия, учредившего эти празднества после счастливого окончания войны с альбанцами и сабинянами, [167] во время сатурналий рабам предоставлялось некоторое подобие свободы: смешавшись со свободными гражданами, с сенаторами, всадниками, плебеями обоего пола и разного возраста, они совершенно открыто сидели с ними вместе за столом и все эти три дня веселились как умели.

Надо, однако, признать более достоверным, что сатурналии ведут свое начало с незапамятных времен, но самый порядок их празднования был установлен двумя консулами — Авлом Семпронием Атратином и Марком Минуцием Авгурионом, которые воздвигли на улице, ведущей от Форума к Капитолию, у подошвы Капитолийского холма, храм Сатурну; это было в 257 году от основания Рима, или в 13 году после изгнания царей.

По всей вероятности, именно к этой эпохе следует отнести первое регулярное празднование сатурналий, во время которых жрецы совершали жертвоприношения с непокрытой головой, тогда как жертвоприношения другим богам жрецы производили в жреческих головных уборах.

Празднества, посвященные Сатурну как богу земледелия, вначале были сельскими и пастушескими; свобода же, предоставлявшаяся рабам во время трехдневных оргий и зачастую переходившая в распущенность, давалась им в память о «золотом веке» Сатурна, — о тех счастливых временах, когда, по преданию, не существовало рабства и все люди были свободны и равны друг другу.

Пусть читатель представит себе огромный город Рим, стены которого в той далекой древности имели свыше восьми миль в окружности и двадцать три входа с воротами, город, украшенный величественными храмами, грандиозными дворцами, изящными портиками, пышными базиликами. Представьте себе эту столицу, число жителей которой по последней переписи, сделанной за одиннадцать лет до восстания гладиаторов, во время третьего консульства Луция Корнелия Цинны и первого консульства Папирия Карбона доходило до четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, где жило, кроме того, не менее двух миллионов рабов; представьте себе этот город с несметным его населением, к которому надо добавить жителей окрестных деревень, окруженных плодородными полями, а также обитателей соседних городов, тысячами стекавшихся на празднование сатурналий; представьте себе эти три миллиона людей, празднично настроенных, которые сновали по улицам и как одержимые вопили: «Io, bona Saturnalia! Io, bona Saturnalia!» («Да здравствуют веселые сатурналии!») Но, даже представив себе все это, читатель получит очень бледное представление о том необычайном, величественном, внушительном зрелище, которое открылось перед глазами бродячего фокусника, попавшего в Рим 19 декабря 681 года.